И.Бунин.Ловчий (рассказ про охоту)

Использование материалов сайта возможно при размещении активной ссылки

ЛОВЧИЙ

И. Бунин

В людской избе, на большой печи, в сумраке зиму и лето лежал Леонтий, длинный и невероятно худой, заросший седой щетиной бороды, бывший бабушкин повар. В летние дни в людской часто бывало пусто, один Леонтий лежал на печи. На столе были прикрыты рядном черные хлебы. Я приходил, садился на лавку, отламывал корку, солил и ел. А Леонтий лежал и говорил:

- Да, барчук, не всегда я так лежал, мусором голову пересыпал. Не всегда и поваром был. Я у вашего дедушки по бабушке, у Петра Алексеича Чамадурова, ловчим был, стаей правил.

- Стаей собак?

- Так точно. Не телят же! Был сперва простым доезжачим, борзых, значит, вел, а вследствие времени ловчим стал. А ведь это вам не книжку прочесть, тут даже простого русака оследить и то надо уметь. Вот хоть взять охотничий подклик - тут не одно хайло нужно! Тут кураж нужен. А я, бывало, как наддам: "О, гой!" - так весь лес дрогнет! Опричь того был дедушка ваш охотник смертный, завзятый,- ему угодить не всякий мог. Была у него заветная наложница, девка именем Малашка,- я потом расскажу вам как-нибудь, как я из-за нее погиб, попал под страшный сюркуп ... Уж как он людей своих терзал, до чего неприступен был! А эта Малашка просто веревки из него вила, он за нежное ее притворство на все был готов... "Она мне, Леонтий, милее всех на свете!" Так прямо и говаривал мне. Я ему в ответ, что не может того быть, что, мол, это вы только замысловато шутить изволите, а он мне еще тверже того: "Ну, не шучу, и ты изволь слушать меня с примечанием". Ну, а я все противных мыслей был, все думал про себя: "Погодите, погодите, сударь, покажет она вам себя в некий срок! Ведь на сусле пива не узнаешь, ведь сейчас-то она пока девчонка, а вот как станет в лета входить..." Они же, между тем, в даль свои мечты не простирали: мол, когда-то еще это будет! Мы такое заведение имели - после осенних охот был у нас завсегда большой публичный стол. Так что же вы думаете? Они эту девку с гостями сажали! Ну, а после Малашки насчет охоты с ума сходили, и охоту держали мы истинно знаменитую. Так собаку любить, как дедушка любили, никто во всей вселенной не мог. Они всякую охоту обожали,- и ла шас о леврье и о шьен куран (охота с борзыми и гончими, фр.), иной раз интересовались даже и мокрой, а весной по брызгам...

- Какой мокрой?

- А всякой, значит, болотной. И каких только собак у нас не было! Были пойнтеры, были сеттеры, были легавые, а борзым и гончим и счет потеряешь,- их за усадьбой целый стан у нас стоял. Ну и я гончих и борзых любил, может, не меньше дедушки. 'Из того и холостой на век остался, не увлекался самыми первыми красавицами. Да и некогда было, круглый год только стая на уме. Да и что эти красавицы, барчук! Все, как говорится, на один и тот же вкус, подобно курице,- что черный, что белый хохол. Все эти пойнтеры, сеттеры, легавые мне были ни по чем, ружья я и не знал. Бывало, спросит дедушка: "Ну, как, Леонтий, на твой взгляд моя новая легавая?". "Хороша,- скажешь,- сударь. Стоит мертво, подает отлично". Они опять изволят ко мне приставать: "Нет, ты скажи мне, пожалуй, хорошенько, что ты точно думаешь?" "Да что ж,- говорю,- могу я точно думать? Не возьмите во гнев: не могу я ни пойнтера, ни сеттера, ни легавую любить, из какого гнезда они ни будь".

- Как из гнезда?

- А это всегда так, сударь, говорилось: из дурного гнезда собака, из хорошего гнезда собака... из какой фамилии, значит.

- А как еще говорилось?

- Да мало ли как. Теперь так уж не могут говорить.

- Ну скажи что-нибудь,

- Да что ж не к делу говорить? Это подобно тому, как песню петь некстати. Вот была, к примеру сказать, самая главная песня у нас - лучше этой песни, на мой сгад, на свете нет, а петь ее надо было тоже ко времени. Это была самая наша задушевная: "Выпьем, други, на крови!" Эту песню, сударь, пели на добыче:

Выпьем, други, на крови!

И вот уж истинно картина была: лежит на поляне взятый зверь, кровяной, гордый, уж с пленкой на глазах, с закушенным языком, а округ него целой ассамблеей охотники - вдаришь в рог и грянут все хором: "Выпьем, други, на крови!" И вот какое дивное дело бывало, почесть, всегда: как нарочно о ту пору солнце выглядывало! То все дождь сеет, а тут как раз стихнет, разойдется мгла, засинеет в небе и солнце глянет: весь мокрый лес озарит, согреет, сделает такой апофеоз - во век не забудешь! А дедушка стоит во всем своем охотницком наряде замечательнее всех, с чаркой в руке, а возле них - их самый главный фаворит Победим...

- Это его борзой кобель?

- Так точно-с.

- Так ведь ты как-то говорил, что Победим уж старый был?

- Что ж что старый! Прямо герой был даже и в ту пору! Он

раз в одно поле...

- Это значит сразу?

- Никак нет. За один день, лучше сказать, за одно полевание. Он за этот день взял целых пятерых лобанов! Был из себя приземистый, брудастый, иначе, сказать усатый, и мастью муругий,- вроде как черный, только с красниной,- лапы стойкие, в локотках с кривизной немножко, а уж про грудь и говорить нечего: Еруслан! И весь в цапинах и хватках - волки не разпятнали. Мы его на Бушуя у князя выменяли, молодым еще, он тогда еще не опсовел, как следует, а уж видно было, что из него будет. А Бушуй, хоть и знаменит был, да уж стал на балалайке поигрывать...

- Как это на балалайке?

- Паршиветь с годами стал. Сядет - и ну лапой бить по бокам, по ушам!

--А что значит ".не опсовел"?

- А это всегда так говорится про молодого кобеля, значит, еще не стал настоящим псом. Да и про суку тоже: молода, мол, еще не опсовела. Это как про зверя. Говорят про волка: прибылой, значит, молодой, а если старый, то это в просторечии лобан, матерый. Если же взять, к примеру, зайца, так он бывает, во-первых, февральский, настовик...

- Почему "настовик"?

- По той причине, что о ту пору снег уж крепко занастел, коркой, настом покрылся, а он любит по этому насту жировать, иначе сказать, играть, петли делать. Вон лисица, та любит мышковать, мышей по полю промышлять, вроде как дворовая сучка по полю за ними мышкует, сычует,- ведь сычи и совы тоже за ними охотятся,- а заяц, он только с жиру играет, жирует. И это настовик называется, а старый русак, он голубой: он уж, значит, выцвел, серую шерстку спустил.

- Ну, хорошо, а как же это Победим в одно поле пять лобанов взял?

- А так взял. Очень лют был. И характера самодурного, угрюмого. Пока не разровнялась охота, идет будто скучный, равнодушный. Он от свор, от стаи всегда одиночкой ходил, беспременно возле дедушки, и все будто чтой-то думает, хмурится, никуда не спешит. Да и дома такой же. Бывало, кричишь на корму: "Отрыщь!" - чтобы, значит, не кидались собаки, не вовремя к корму, а он и не слушает - стоит отвернувшись,

сам, мол, знаю время. Кричишь наконец того: "Надбруц!" - значит, разрешаешь на корыто с запаркой кинуться - он опять не спешит, подходит будто нехотя, я уж тут не стой другая собака возле него близко: так рыкнет да оскалится, что дай бог ноги унести! Вот я и говорю: все, бывало, сам по себе ходил, возле дедушки. И умен до того, что только не говорит: будто и не смотрит, а всякий дедушкин взгляд видит, знает и от его стремени, пока работы нету, ни на шаг. А уж это, по охотницким замечаниям, много значит. Так и говорится: умница собака, от стремени без дела ни на пядь.

- А еще какие у вас знаменитые кобели были?

- Борзые то есть? Был Будило, Карай, Вопило, Пылай...

Были сучки отменные, чистопсовые, все больше красно-пегие: Вьюга была, Стрелка, Заира... Эта Заира воейковскую Ласку, с ушей обрывала!

.. Перегоняла?

- Так точно.

- У ней шипец хорош был?

- Не кстати, сударь, говорите. Слыхали звон, да не знаете, где он. Шипец, а попросту говоря, пасть, это только у зверя бывает. Это как всякий хвост поленом называется, а лисий - трубой. "Хвост" - не охотницкое слово.

- А лисий след - нарыск?

- Не нарыск, а нарыск,- тут надо на "на". Она рыскает, вот и выходит нарыск.

- А где ее ждут? На лазу?

- И опять ни к чему вы говорите. Тут опять на "зу" надо упирать - на лазу - а главное, это не лисицу, а волка ждут на лазу, там, значит, где он вылезает, да и то не всегда - мало ли где его ждут! И что ж это вы все меня сбиваете, слова не даете сказать? Вот я уж и забыл, о чем была речь.

- Ты про Победима хотел рассказать.

- Ну да, а вы все сбиваете. Вот я и говорю: приказал раз дедушка большой охоте быть. Раз говорят мне: "Знаешь, Леонтий, я даже ночь вчерась не спал, упражнен будучи с самой ужины воображением насчет наших охот. Разбился в идеях, куда ж нам на полеванье итить? Надоели мне наши скаредные места. Конечно, легче в безделицах упражняться, нежели в делах изрядных, одначе это не мой вкус. Будем брать поле в Верховье". "Уж очень,- говорю,- непролазные места, сударь".

"Тем лутче,- говорят,- молчи и слушай мое готовое. Потом, после ужины..."

- После ужина?

- Это теперь так выражаются, а мы говорили по-своему, цо-старому. Ну так вот" дали после ужины повторительный приказ камердинеру, чтобы как можно скорей кофий им нарани подали. Опочивать изволили рано, по разговорам со мной вскорости к себе ретировались, поутру же были изрядно строг, все вполслова приказывал. Чем свет опять меня зовут. "Леонтий,-говорят,- повторяю тебе: мы нынешний год срамимся до девятой пуговицы, большой охотой все манкируем, с поля иной раз уходим, не видав ни шерстинки". Я отвечаю, что, мол, не наша в том вина, время все стояло теплое,--всякая зверь хоронилась, не в рыску была…

- На "ку" надо упирать?

- Так точно. Значит, не рыскала. Ездили, говорю, раза два по белотропу...

- Это по первой пороше?

- Ах, сударь, замучили вы меня! Ну, конечно,.так. Ездили, говорю, по белотропу, а он под копытом таял - разве это охота?

Все перемычки, изгарь, сырая прохолодь... Вот теперь другое дело, и зверь уж вылез как следует...

- Откуда вылез?

- Из лесу. Это когда он позднюю осень почует и в лесу больше не хоронится, а в поле выходит. Опять же, говорю, и Победим хворал, а мы все на Катая надеялись, с ним роль хотели разыграть. Дедушка тогда только что выменяли у Рудина на Резвую этого Катая и увлекались, понятно. Катая, говорю, нельзя покорить, собака ладная и с ногами, работает правильно, да разве Победнму чета?

- А какой Катай был? Черно-пегий, красно-пегий или полово-пегий? Брудастый?

- Ишь, как вы навострились, сударь! А спроси вас, какой такой полово-пегий, ан и не знаете.

- Нет, знаю. Белый-в жёлтых пятнах.

- Правильно-с. А брудастый?

- Ты это уже говорил. Усатый.

- Опять верно. А подуздый?

- А это когда нижняя челюсть маленькая.

- В аккурат верно. А Катай был. черно-пегий и брудастый.

Ну, хорошо, только опять мы с вами с дороги сбились, надо вам досказать про Победима. Вышли, в тот день дедушка на крыльцо раным-рано, огляделись, ну, говорят,, с богом, на-конь! Двинулись мы всем нашим многолюдством, прошли по венцу нашей горы, выровнялись на простор, поднялись дедушка на своем буланом на темя и приказали зачинаться полю...

- На какое темя?

- Ах, царица небесная! Ну как это сказать? На возвышенное место, попросту говоря... Шли сперва по мелочам, по мелкому, значит, кустарнику, потом свалились в луга к лесу, перешиб я луга рысью и стал подвывать. Только отголосу не слышу никакого, верно, думаю, они на добыче. Выскочила было лисица, да скатилась в овраги и сразу покорилась, ушла в свое нырище, не стали мы "на нее и время терять; Потом подбзрил я русака, хлопнул арапельником - заложились за ним Стрелка с Закрой по грани, сладились...

-По грани? Это по рубежу, значит?

- По меже, по рубежу... Спеют, спеют...

- Настигают?

- Понятное дело. Спеют за ним почесть ухо в ухо, только стал он вдруг отрастать 6т них...

- Как это отрастать?

- Уходить, сударь, уходить. Да Заира не глупей его была - наддала маленько, сбила его с грани и покатилась вместе с ним, а тут стая и накрыла их. Дедушка кричит; "Прими! - а я уже давно принял…

- Заколол?

- Конечно; заколол, да кто ж так-то говорит? Приказная строка какая-нибудь! Да не в том дело, сударь, я все это к тому, что окромя этих пустяков, ничего мы в тот первый день не сделали до самого вечера. Ввечеру встретили охоту Рудина, сбили обе стай в одну и пошли к нему на наслег, подвалили к усадьбе...

- На ночлег?

- На' наслег, сударь, на наслег. А у Руднна...

Но мне, как это часто бывает с детьми, вдруг становилось скучно, хотелось в сад, на пруд. Я начинал вертеться, уже плохо слушал, что было у Рудина, и, наконец, под каким-нибудь предлогом ускользал из избы, пообещав Леонтию прийти дослушать его завтра. И Леонтий опять оставался один в сумраке на печи, в пустой избе, со своими думами о временах дедушки.

Источник: "Охотничьи просторы", избранные рассказы, 1957