О.Волков. В лесах (Охотники и охота)

Использование материалов сайта возможно при размещении активной ссылки

В ЛЕСАХ

О.Волков

Должно быть, я настоящий охотник. Во всяком случае еще по зиме, когда светлеют дни и солнце чуть дольше освещает стылые каменные фасады домов, меня Начинают томить видения залитых ярким светом, оцепенивших, заснеженных лесов, зазеленевшей хвои и, разумеется, глухарей, вылетающих в эту пору из бора с тем, чтобы, усевшись в вершине сосны, тихо и недвижно следить оттуда короткий путь солнца. И случается так, что, но выдержав, я уже в марте срываюсь с места, еду в разводку, когда еще не только не начались глухариные игрища, но нет и наста, и мхи болот погребены под рыхлыми сугробами... За хлопоты и тягости поездки вознаграждают разве невзначай услышанные две-три трели косача, сидящего на березе и бормочущего, словно спросонья, и предчувствии надвигающихся сумасшедших весенних зорь.

Чем ближе сроки, тем томительнее ожидание, плохо заполняемое приготовлениями и не покидающими до кануна отъезда колебаниями - какому охотничьему плану отдать предпочтение?

Утром знаменательного дня из дома уводят моего легаша, чтобы избавить его от горьких проводов, когда я ухожу в сапогах и с таким знакомым ему рюкзаком и ружьем в чехле, бросив неумолимое: "Дома!". Впрочем, к я страдаю при этом ничуть не меньше, чем пес, переживая свой уход от него, как предательство.

Но уже в людском потоке на станциях метро эти сожаления улетучиваются вместе с остальными домашними впечатлениями, настолько сразу себя ощущаешь отрешенным от обычных городских дел. Ружье за плечом сделало тебя отличным от массы горожан, с их повседневным расписанием дня, да и нет почти никого, кто хотя бы мельком, мимоходом, не оглянулся в твою сторону. Эти взгляды бывают разными, и отношение за ними угадывается неодинаковое. Кто про себя как бы недоумевающе пожимает плечами: "Немолодой, как будто, человек, а туда же - не сидится дома!", иной откровенно вздыхает: "Эх, как бы и мне вот так - бросить все к черту и съездить проветриться!". Немало взглядов и чуть иронических: "Знаем, мол, этих охотничков... по бутылкам!". А вот тот угрюмы/] пассажир смотрит откровенно осуждающе: "Коли рабочий день, то надо ехать к своему столу в конторе, если в отпуске - по путевке в дом отцмха!".

Зато школьники и подростки поголовно провожают взглядами восторженными, они оценивающе рассматривают снаряжение. В их глазах я, должно быть, много выиграл бы, продолжай я, как один мой знакомый старый охотник, увешивать себя ягдташем, сумками, свистками и всякой мелочью на ремешках, носи я па поясе нож с внушительной рукояткой! Длиннейшие голенища своих сапог этот немврод подвязывает к поясу с места, когда ОТ воображаемых ям с водой его еще отделяют поездки в метро и на электричке, тряска в рейсовом автобусе.

Я давно отрешился от пристрастия к этим милым, но обременительным принадлежностям охоты, по опыту знаю, что ныне почти во всех случаях можно обойтись пригоршней патронов в кармане, а что до приспособления для носки добытой птицы - бог мой!-какому охотнику надобно для этого больше, чем легонькая и скромная заплечная сетка на ремешке? И в самых дерзновенных мечтаниях об ожидающих меня охотничьих удачах я не хочу груд настрелянной дичи...

Над лежащим большими белыми плешинами снегом стоит пар, и каждое дерево, всякий куст словно источает влажный, пахучий воздух. Ветви сплошь унизаны холодными капельками воды. В городе давно забыли про снег, а здесь в лесу он только-только сошел, и в оголившихся местах прошлогодняя листва плотно устилает землю. Всюду мягко и вязко. После шумных поездов и автобуса всем существом осязаешь глубокую тишину под недвижными деревьями. И дышишь, почти как пьешь, утоляя жажду водой чистого родника: пахнет талой землей, набухшими почками осин, немного ельником - всеми такими знакомыми и желанными запахами раннего весеннего леса. До сторожки несколько километров трудной дороги, однако я иду легко и весело, упоенный переменой, только что не насвистываю - настолько бодрит свежий поздух, вид оголенных веток с готовыми раскрыться почками, весь вольный лесной простор в преддверии весеннего пробуждения.

В помещении не сидится - мы покидаем кардон еще задолго до сумерек. Мой спутник - общественный охот-ииспектор, немолодой по годам, но еще по-юношески восторженно справляющий охотничьи праздники, седой, сильно испытанный жизнью человек-идет торопливо, точно боится не поспеть, хотя до места тяги рукой подать, а времени впереди еще добрых полтора часа. Николай Михеевич любит поговорить, но сейчас мы идем молча и даже стараемся ступать неслышно: оба прислушиваемся к редким и робким птичьим голосам, к несмелому говорку ручейков, заструившихся по склону ложбинки и заставляющих чуть поблескивать тусклый и блеклый луг. На нем еще нигде не проклюнулось свежей травинки.

- Ишь как щеглы распелись,- замечает Николай Михеевич.- Быть, быть сегодня тяге, это как пить дать!

Мне кажется, что более всего возятся и пищат в елках синицы, но я не возражаю: все вокруг после зимней жизни в городе кажется таким красивым, манящим, неповторимым, что жадно вглядываешься и вслушиваешься, боясь пропустить то, что потом не встретишь. Уже завтра, если продержится такая же пасмурная, теплая погода, с повисшей в воздухе сеткой дождика, все будет не как сегодня - за ночь распустятся сережки на тополях, прибавится птиц, кроты нароют невероятное множество ходов и холмиков влажной и рыхлой земли, исчезнет запах талого снега...

Но вот и лесная неезжая дорога, проложенная по сильно заросшей давнишней вырубке, где я буду ожидать вальдшнепов. Николаю Михеевичу придется пройти еще метров триста подальше, к опушке вклинившегося в ме-лоча ельника. Коротая время ожидания, мы завязызаем разговор.

Места тут благодатные, глухие, повсюду следы лосей и зайцев. Зорями поют тетерева. Этих мы ни за что не пропустим - утром непременно отправимся за ними с Николаем Михеевичем, великим искусником подманивать.

К концу дня испарения вовсе окутывают лес, растушевывая краски и смягчая звуки. Однако черный дятел, уцепившийся за сухую верхушку высоченной ели по соседству, свистит и верещит так пронзительно, что крики его звонко разносятся по лесу. Нет второго такого громогласного и азартного вестника весны - он объявляет о ней так, чтобы слышно было всем! Николай Михеевич давно ушел, уже заметно дрогнул свет дня, в короткий предвечерний концерт включились дрозды, сдержанно, вполголоса, переговариваются скворцы, а долгожданного хорконья все не слышно. А пора бы!

Быстро сгущаются сумерки, затихли птицы. Где-то очень издалека доносилось несколько выстрелов - должно быть, с разлива Оки. Там, вероятно, вовсю летят утки: во всяком случае я пока стою, видел, как далеко за лесом, выделяясь грузными точками на низких тучах, протянули гуси и до меня донеслось их выразительное зовущее гоготание.

Николай Михеевич, подбиравший такие убедительные резоны в пользу хорошей тяги, пока мы шли в лес, на обратном пути так же горячо доказывает, что предстоит великая удача на утренней заре, когда мы будем подползать к косачам. Отсутствию тяги находится такое естественное объяснение: в лесу слишком много снега, вальдшнепы есть, но они держатся на опушках, возле полей. Завтра непременно полетят...

Стойкий, неопровергаемый никакими разочарованиями охотничий оптимизм, непоколебимая вера в предстоящий благоприятный оборот дел, да еще исповедуемые с отроческих лет,- не в них ли ключ к умению таких людей, как Николай Михеевич, стойко переносить жизненные невзгоды? Ему скоро семьдесят, заметно, как он переводит дух, поднявшись в горку или после топкого участка пути, но послушайте, к каким походам он готовится предстоящим летом, сколько ему еще хочется сделать! Наверняка нелегко живется моему спутнику - тяжкие обстоятельства не позволили ему обеспечить себе благополучный "отставной" возраст, но вряд ли он когда жалуется на стесненность своего обихода, а всего вернее - он ее и не замечает. После долгожданных весенних дней наступит чудесное расцветающее лето - Николай Михеевич не будет выходить из леса, а там настанет пора отправляться за выводками: он держит красивого немолодого сеттера, тот достаточно бестолков на охоте, но разве в этом счастье?

У самого кордона, уже в полной темноте, над нашими головами плавно протягивает вальдшнеп, неторопливо, мирно похоркивая. Мы застываем на месте, слушаем: пока только доносится, а потом уже чудится последний отрывистый его посвист.

- Что я вам говорил? Вечер пасмурный, а то бы еще вполне можно стрелять. Вот завтра разъяснит...

Мы долго и крепко пожимаем и трясем друг другу руки. Па лице у Ивана Андреевича привет, веселые морщины, а по глазам его я угадываю, что приехал в самую пору и толк будет. Он все такой же - подвижный, с обветренном лицом лесного человека и без признака седины, неутомимый и предприимчивый, готовый, придя с отвода, таксации или посадки, тотчас вновь отправляться в далекий квартал уже для охоты. Едва дав отдышаться с дороги, Иван Андреевич увлекает меня в поход - проверить, как будут с вечера подлетать глухари. Все у него, я отлично знаю, высмотрено и проверено досконально, особой надобности удостоверяться в том, что токовать на заре будут, нет. Но я и не думаю возражать или отговариваться: тяготы ночевки у костра страшат меня только издали, во всящом случае их уравновешивает преимущество оказаться засветло возле тока.

Кругом уже не молодые рощи Подмосковья, а глуховатые калининские леса, с детства милая мне "тверская скудная земля". По-весеннему обнаженная, она раскинулаСЬ вокруг деревни пологими пригорками с клочковатыми полями, со всех сторон охваченными лесом. Примятые снегом зеленя не ярки - нежные ростки ржи еще не ОМЫл дождь, они не воспрянули и не закудрявились. Зато хвоя опушки блестит и переливается, в лучах солнца пушатся стройные свечки молодых елок, плотно закрывших входы в лес. Пока мы продвигаемся сквозь эту пахучую и колючую преграду, нас провожают звонкие песни жаворонков, неугомонных в этот первый по-настоящему теплый и ясный день. А затем сразу обступает тишина, словно навек поселившаяся под густым пологом старого ельника.

Путь наш пролегает по просекам, иногда вдоль глубоких, наполненных водой колей заброшенной лесовозной дороги, по кромкам, покрытым талыми, осевшими островками снега, словно поплывшим по разливу, болот, с кривыми, низкорослыми сосенками. Нет-нет, шумно взлетят вспугнутые рябчики - они держатся парами; раз, словно назло, в двух шагах перед нами перебегает дорогу заяц, нескладный, облезлый. Иван Андреевич плюется с досади и бранится.

Наконец мы вступаем в сосняк со стройными и взно-систыми, чистыми, как на подбор, стволами; под деревьями сухо - идти но брусничнику удивительно легко. И как в сказке - за расступившимися соснами открывается поляна с ветхой сторожкой. Это покинутый несколько лет назад кордон: я помню, как проходил мимо, когда отсюда только недавно выехал лесник с семьей. Дверь была настежь распахнута, зиял чернотой широкий проем опустевшего двора, всюду валялся разбросанный хлам: изношенная обувь, тряпье и разбитые чугупы. Это разорение охраняла брошенная хозяевами собачонка: худая и голодная, она успела одичать, пряталась от людей и издали лаяла злобно и испуганно. Когда я отошел, одинокая собачонка начала выть, вкладывая в этот вой всю тоску по запропастившимся где-то хозяевам. А может быть, ей хотелось выразить свою преданность им, сказать, что она не способна, несмотря ни на что, быть неблагодарной, и будет и дальше усердно отгонять чужих от порученного ей дома. Как бы то ни было, тоскливый голос обреченной собачки в немоте глухой лесной ночи, обступившей избушку с остывшим очагом, запомнился. Я с помощью Ивана Андреевича разыскал ее хозяев на новом месте и уговорил их сходить за собачонкой; они уверяли меня, что она спряталась где-то в лесу в момент отъезда, а потом все было "недосуг" за ней съездить.

С поляны против избушки шумно слетает черныш. Я в последний раз оглядываюсь на окна без рам, частично провалившуюся крышу, замечаю мимоходом заросшие дерном, оплывшие грядки огородика и спешу вслед за Иваном Андреевичем, успевшим порядочно пройти в лес. Меня всегда влекут к себе следы исчезнувшей человеческой жизни: наткнувшись на них, я задерживаюсь, разглядываю, ищу, пытаюсь вообразить, как жили здесь те, для кого нынешний пустырь был родным домом, мирком, в котором сосредоточивались все радости, привязанности, надежды, интересы и огорчения... Занятие бесплодное, но увлекательное и волнующее!

С пенька у кромки чистой широкой просеки, полого уходящей сужающимся коридором между двух ровных стенок соснового леса и вниз, в обширное моховое болото и за ним снова плавно поднимающейся в прозрачную дымку небосклона, мне видно и слышно удивительно далеко. Солнце уже село. В прозрачном бледном небе пролетают, ныряя и вновь поднимаясь, как на гребне мягкой озерной волны, озабоченные дятлы, потом далеко от меня стремительно проносятся три тетерева; тут же, словно от налетевшего шквала, пошел шум и стоп но затрещавше-му лесу: совсем близко от меня выскочили испугавшиеся чего-то два лося и умчались прочь, но глухарей все не слышно, хотя токовище, куда мы придем ночью, совсем близко. Авось птицы подлетели со стороны Ивана Андреевича, который караулит их примерно в полутора километрах от меня.

Мы забрались настолько далеко от дорог, полей и деревень, что сюда не доходят никакие шумы - словно то и дело встречавшиеся несколько часов назад тракторы, машины и автобусы перестали существовать. Если бы не провода с "калининским" электричеством, прорезавшие обширное лесное безлюдие, тут ничего бы не напоминало о техническом веке и больших современных городах. Я люблю вспоминать их оживление и удобства, надоедливый телефон, докучную суету, притягивающие и манящие к себе, едва надолго расстаешься с городской жизнью, ставшей нашей сущностью.

Когда уже сильно сгустились сумерки, рядом со мной, громко заквохтав, полохливо взлетела глухарка; тотчас отозвались другие, и несколько секунд их голоса гулко разносились по притихшему лесу. Потом стороной, над сосенками болота, пролетел глухарь, и все окончательно смолкло.

Это все я рассказываю Ивану Андреевичу, засекшему верные посадки. Мы сидим на стволе поваленной елки возле игрушечного костерка, разложенного нами больше для развлечения - ночь тихая и теплая, греться у огня не хочется, а подкрепляемся мы всухомятку. Правда, не совсем. Иван Андреевич достал из кармана пиджака полбутылку, в несколько приемов наливает из нее в стаканчик, следя за уровнем жидкости, прикидывает, отмеряет, колдует, однако под конец ужина посудина оказывается опорожненной, несмотря на все разметки и расчеты! Я хорошо знаю привычку Ивана Андреевича тешиться таким образом по всякому поводу, но вот диво: мне никогда не доводилось наблюдать, чтобы сказались на его поведении, речах или работе последствия этих, не всегда умеренных, заправок: он потомственный, уважаемый работник лесничества, ведает егерским участком и вдобавок толковый, знающий охотник. Вот и попробуй склонить его к признанию вреда алкоголя! И я, убежденный трезвенник, вполне примирился с обычаем Ивана Андреевича. Впрочем, и он не пытается склонить меня в свою веру: у него стаканчик, у меня - прихваченный с собой апельсин. Каждому свое!

Вскоре после полуночи лес осветила с безоблачного, глубокого неба полная луна, и к току я пробираюсь легко: кочки, мох и кусты между стволами больших деревьев освещены настолько, что отчетливо виден всякий прутик и хворостина: я их тщательно обхожу, хотя до места, откуда придется слушать, еще шагов двести и можно ступать смелее. Тишина леса вызывает невольную боязнь ее нарушить, точно с ней спугнешь и глухарей...

По вершинам леса пробегает короткий порыв ветра. Над головой мягко зашуршала хвоя, волна легкого шума набежала и покатилась дальше. Недалек рассвет. Вдруг до меня донеслось слабое, но явственное щелканье глухаря...

С этого мгновенья все, кроме его песни, перестает существовать. Вслушиваюсь в нее напряженно, всем существом, стараясь поскорее к ней подладиться. Глухарь поет захлебываясь, еще десяток-другой метров и надо будет начинать его высматривать. Не то поредела ночная тень, не то глаза пригляделись к темноте, но я начинаю различать отдельные стволы перед собой, силуэты суков и вершин головой. Может быть, это еще свет луны. Но стрелять рано - выцелить птицу невозможно. Приходится стоять на месте. Я прислоняюсь к стволу, чтобы унять волнение. Вдруг из глубины леса доносится квохтанье, оно быстро приближается, пока не раздается над ухом, и на дерево, под которым я стою, с шумом усаживается глухарка. Певец сразу смолкает. Теперь квохчут со всех сторон: к токующему глухарю подобрались несколько самок. Это может все испортить - он неминуемо сорвется и полетит к ним.

Глухарки кричат громко, наперебой, на весь лес, слышны шумные перелеты. А он хоть бы щелкнул! Еще посветлело небо и серенький неясный свет начинает усиливаться под деревьями: можно кое-что различить и за ближайшими стволами. Что предпринять? Нет уверенности, что глухарь не затаился, но если он слетел, я стою зря вместо того, чтобы пока не рассвело, попытаться найти другого токовика.

Наконец, я решаюсь сделать несколько шагов. Глухаря нет - он, очевидно, улетел вместе с глухарками. Бесцельно подхожу к дереву, на котором он, вероятно, сидел, разглядывая вершину, представляя себе, где он мог токовать, как бы я стал выцеливать... Экая досада! Пропало чудесное утро. Оказывается, я очень устал после бессонной ночи и ходьбы накануне, а до деревни Ивана Андреевича около десяти километров ходу.

Но что это? Совсем близко снова поет глухарь: одна за другой льются песни, торопливые, отчетливые. Я скачу к нему, как делал это много лет назад, большими прыжками, смело, позабыв что из-за учащенного дыхания будет трудно целиться. Уже совсем светло и надо торопиться. Но главное в другом: я безошибочно чувствую, что впереди - удача! Через полсотни метров я останавливаюсь, прячась за деревом: дальше нельзя ступить и шага - глухарь где-то рядом, на расстоянии верного выстрела, но я никак не определю - где? Песня звучит то удивительно громко, то доносится приглушенно, как бы издалека. Я даже оглядываюсь назад: кажется, что глухарь остался позади, наверху.

Неожиданно я вижу глухаря прямо перед собой, на земле: он подлетает свечкой кверху, яростно хлопая твердыми крыльями, потом ходит, подняв веер хвоста, с вытянутой, неправдоподобно длинной, напряженной шеей, похожий на пряничного петушка и еще больше на резных деревянных птиц, какие еще можно видеть на коньках крыш в старинных деревнях на лесном севере - за Вологдой или Каргополем. Я боюсь, что, взлетев снова, глухарь окажется за деревьями, и тороплюсь выстрелить. Наступает полная тишина. Только слышно удаляющееся квохтанье напуганных глухарок да судорожное трепетанье крыльев сраженной птицы. Меня сблизи окликает Иван Андреевич. Подняв за мохнатые ноги грузную добычу, я чуть не бегом направляюсь к нему...

Вечером того же дня я доберусь до Москвы и когда выложу свой трофей на стол в кухне, громадная птица с измятым оперением покажется мне в городской обстановке неправдоподобным напоминанием о ночном лесе, окутанном утренним туманом болоте с лосями, и в сердце шевельнется сожаление о загубленноМ красавце... И все-таки пока носят ноги и есть глухариные тока, я каждую весну буду на них ездить и стараться добыть одного петуха, чтобы потом весь год о нем вспоминать. Что поделаешь - охотников, очевидно, родишься!