Е.Пермитин. Ника Козляткин (Приключения на охоте)

Использование материалов сайта возможно при размещении активной ссылки

НИКА КОЗЛЯТКИН

Е.Пермитин

Не встречать мне такого рассказчика, как земляк мой Гордей Гордеевич. Не проводить уже больше ночи в охотничьей сторожке на Шиловских лугах, глядя в рот "усть-утесовскому Гомеру".

С давних времен в этой сторожке собираются весной и осенью усть-утесовские охотники компаниями человек по тридцать и больше.

Соберутся они на долгожданные весенние зори, покончив с домашними заботами. И какие же рассказчики среди них! И, боже мой, чего не услышите вы тут! Но, на зависть всем, Гордей Гордеич.

Слесарь Гордей Туголуков - любимец тесной охотничьей семьи нашего городка. Достаточно ему вскинуть крупную, лепную, начинающую уже седеть голову и обвести собравшихся умными карими глазами, чтобы все затаили дыхание.

Память Гордей Гордеич имел удивительную. Наизусть читал нам всего "Кавказского пленника", "Конька-Горбунка", "Страшную месть". Мог целый вечер говорить только стихами. На всякое даже вскользь брошенное слово мгновенно отзывался созвучной рифмой.

- Твоим бы языком, Гордей Гордеич, рубли ковать,- говорили ему охотники-кузнецы.

- Кто знает Нику?

- Какого Нику? Пупка или Козляткина? - разом откликнулось несколько голосов.

- К черту Пупка! У Пупка только и думушки, что кругом головы да за пазуху (как бы украсть). Козляткина, конечно.

- А я думал Пупка! - разочарованно сказал широколицый молотобоец Типа Гускин.

- Подавись ты своим Пупком! - рассердился Гордей Гордеич и на минуту умолк.

Все неприязненно посмотрели на простоватого молотобойца.

Мы, завсегдатаи сторожки, знали, что Гордей Гордеич не любил рассказывать про сограждан "громких", известных всему нашему городку. Напротив, Гордей героями своих повествований выбирал людей совсем незаметных: "На блеск, на мишуру падки только сороки, да дети, да еще легкомысленные пустоболты,- не раз говорил правдивый, не переносивший лжи и преувеличений Гордей Гордеич,- такому брехуну непременно "Соловья-разбойника", косую сажень в плечах, страсти-мордасти... Нет!

Ты в незаметную душу загляни, в убогой лачуге найди величие и красоту, а башню-то - ее и слепой увидит".

Ника же Пупок среди мирных, скромных сограждан наших, действительно, был довольно-таки заметной "башней": закоренелый браконьер, хвальбишка, плут и вор. В браконьерстве, в пристрастии к чужому Пупок шел на все. Охотился в заказниках, разбивал выводки раньше срока, давил зверя и птицу запрещенными способами, выбирал рыбу из чужих сетей, снимал переметы, угонял лодки, крал все, что под руку попадалось.

Не перечислить всех художеств Ники Пупка.

Одним словом, Пупок был "Монблан". И каждый из нас мог рассказать о нем скверную или забавную историю.

- Что говорить о Пупке - кривое дерево...- не выдержал молчания старый кузнец Александр Осипович Щепетильников, которого мы все звали "дядя Саша".

- Кривое дерево на ложки годится, в крайности - забор цодпирать, а Ника Пупок, черти бы его били в лобок. Ника Пупок!..- Гордей Гордеич сморщился, как от зубной боли.

- Итак, друзья, кто знает Нику Козляткина?

- Все!

- Все знаем! - дружно закричали мы.

- Нет, вы не знаете Ники Козляткина! - Гордей Гордеич сказал это очень убежденно и так посмотрел на нас, что все мы тотчас же согласились с ним. Каждый, порывшись в памяти, ничего особенного не нашел в личности Козляткина: "Охотник, как все мы, грешные. Может быть, получше стреляет только, да победней всех, не пьет, не курит, а с юного возраста нюхает крепчайший табак "ладонь тре" для "прочищения в биноклях", как говорит он о своих глазах". Но, повинуясь привычному 152 обаянию чудесного, выразительного голоса Гордея Гордеича, затаили дыхание.

- Как забытую на жаркой печке мокрую кожаную рукавицу, природа скоробила в такой комок маленькое личико Ники, такие узоры вывела на нем с утробы матери, что еще в первый час появления его на свет повитуха, родная бабка моя - скороговорка и пересмешница - Селифонтьевна ахнула и выпалила роженице: "Ой, доченька, и что же это такое уродилось у нас с тобой? Ни зверь, ни птица, ни парень, ни девица"...

Со сморщенным личиком Ника и приходскую школу окончил, со скоробленным лицом венчался. Теперь Козляткин перешагнул через возраст, когда морщины на лице удивляют, в школьные же годы скукоженная "лупет-ка" его была незабываема.

Селифонтьевна объясняла, что будто бы у Ники с младенчества "собачья старость", да как ей верить? Уж больно резва была на слово, покойница...

Заправским охотником Ника стал вскоре же после смерти отца. Родитель его - писклявый дядя Матвей, тоже с пеленок морщенный, как крохаль, всю жизнь на воде провел: рыбалкой семью поднял.

Охотишкой дядя Матвей тоже баловался и ружьишко держал в большой обрядности. "Хорошая вещица,- говорит он про свой дробовик,- поронно да уносливо - беречь его надо пуще глаза"...

Наследственная избушка моего соседа Ники, как вам известно, на окраине города. Вокруг нее чисто - один ветер, да горы, да чуть не у самих окон - Иртыш. Невдалеке - коровье кладбище, подальше - людской погост. Ну, как тут не стать философом (Гордей Гордеич учился в приходском училище и любил подпустить увесистое словцо).

А что он философ - это для меня также верно, как и то, что у него чистеющее, без подмесу охотничье сердце. Вот что Ника сказал мне однажды, когда я посоветовал ему заняться каким-нибудь более хлебным, чем охота, делом: "Соседушка! Пирожище ты мой с груздями! Брось, если не хочешь потерять дружбы. Пареньком еще меня легавая собака укусила и на всю жизнь страстишку охотничью передала".

Но, чтоб не выставить вам Нику философом чистой воды, поведаю правду про соседа. Пробовал и Ника заняться "хлебным делом". Только жалко стало ему Дочу - горбатую кобылу - сподвижницу в охотничьих его скитаниях.

"Выбьешь ее на кость, вытянет она жилы, сердешная, а там и белковать не на ком стронуться будет. За косачишками, за глухаришками смотаться... А осенний пролет начнется, журавли застонут в небе,- тут тебе самая охота, а ты хватай на гумне, да потом еще зерно на мельницу вези. Нет уж, бог с ней, с землей, лучше я птиченкой, пушнинушкой и себе и людям пользу принесу"...

Не пахота, не бороньба заботила Нику. Бывало, запрягать давно пора, а Ника на точке чернышей стреляет, а то утянется сурков караулить и отыщется к обеду только.

Единственного жеребенка Дочи Ника на пашне волку стравил: все рассчитывал зверя около кобылы подкараулить и с умыслом путал ее в глухом логу, сам же затаивался поблизости. Ночь прождал, другую - никого! На третью, перед светом, заснул, а волк и осиротил и Дочу, и Нику.

Только одно "хлебное дело" живет рядом с охотничьей страстью Ники и служит ему некоторым подспорьем в жизни,- это, други мои, любовь к скрипке. В компании трех таких же, как и он, доморощенных музыкантов на городских свадьбах, закрыв глаза, без нот Ника выводит вальсы, наяривает камаринские и польки.

Но и здесь Ника верен себе: если уж он засобирался в горы за лисами, в тайгу за белкой - тут крышка, Ника не музыкант и ни за какие блага мира его не купишь.

Жена Ники, кума моя,- Ефросинья Федотовна - добродушнейшее существо, безропотно подчинившееся судьбе охотничьей женки. Принес Ниш связку селезней - хорошо. Пустой вернулся - что поделать? И на беззлобном лице - улыбка теплая и заботливость материнская, когда она, собирая Нику, повязывает вокруг тонкой, морщенной его шеи старенький шарф.

Через неделю после венчания Ника на ползимы уехал в тайгу за белкой.

Пробовала Фрося сломить охотничью страсть мужа, да поняла: проку не будет - "бог с ним, уж видно доля моя такая"...

Но посмотрели бы вы на супругов Козляткиных, когда Нике посчастливится убить волка! Дорого бы дал каждый из нас, чтобы было у него на душе так хорошо, как у Ники и Ефросиньи Федотовны.

Доча, запряженная в дровни, управляемая Фросей, идет рысью. Со шкурой через плечо красуется на опрокинутом корыте Ника.

Не Ника - король на троне!

Едут через базар - прямехонько в Союз охотников.

Как мухи к меду, льнут к Нике перекупщики пушнины. Один перед другим набивают нэповцы цену.

Ника же молчит и улыбается только. "Не продаю",- проронит он сквозь зубы не в меру назойливому торгашу, и снова голову и глаза в небо.

В Союзе Ника сдаст шкуру без всякой рядки: свои - не обманут...

И вот уже ходят Козляткины по базару от воза к возу с мешком.

Ефросинья Федотовна муку жует, мнет, на пальцах тянет, на свет смотрит, принюхивается: не прела ли, не горька ли?

Долго торгуются и, наконец, набивает мешок мукой. На остатки в Союзе Ника набирает "провьянтишку": весна над головой, вот-вот птица нагрянет...

Деньжонки растаяли. Нагруженные мукой, охотничьими припасами, бутылью с керосином, подвязанной к головашкам дровней, едут они домой.

- Вот видишь, Фросенька, и клюнуло. Наверни-ка завтра пирожки с осердьем. Славно оно это будет, как ты думаешь...- Оба расплываются в улыбке. И морщинистое, маленькое лицо Ники кажется Фросе прекрасным, как у Ивана-царевича.

Светлей прибавлена лампа, трогательней хватает игра Ники на скрипке. И весь этот вечер у них похож на канун светлого праздника. Люблю я заглянуть к ним в такие часы хоть на минуту: Ромео, вот провалиться мне, Ромео и Джульетта!.. Он играть, она петь. Наиграются, напоются, сядут и смотрят в глаза друг другу...

Но не всегда так-то ладится их житьишко. То чертова "наложница" (так он зовет старенькую свою двустволку) по выслеженной лисе, по наскочившему волку осечку даст, то промысел не задастся - "белка в другие места укатится" - глядит холодными очами избушка моих соседей.

Нет-нет, да и вздохнет Ефросинья Федотовна. И тогда Ника идет в Союз.

Еще на пороге радушно встречают его и друзья-охотники, всегда околачивающиеся в Союзе, и члены правления. Сразу легче у Ники становится на сердце. Треух заячий сбросил, обмел им чиненные-перечиненные обутки, крепко пожал всем руки и начал "точить лясы".

Гордей Гордеич замолк: набивал трубку табаком. Охотники молчали. Одновременно к трубке рассказчика протянули зажженные спички Тима Гускин и дядя Саша.

- А тут еще нагрянула на неогороженный, непокрытый двор Ники беда, - после первой затяжки продолжил рассказ Туголуков.- Сурок прошлой весной в цену вошел: повыбили его на ближних солнцепеках вчистую и решил мой соседушка отправиться сурковать в глубь нор. Навьючил Дочу котелком, солью (сурочье мясо Ника у алтайцев есть выучился) и урезал по-сорочьи напрямки через хребет: все ему хотелось попутно сурчишек пострелять.

С крутика и оступись как-то Доча, да вниз головой - чуть хозяина не задавила. Попробовал Ника поднять кобылку - не поднимается. Вместо сурочьих-то и притащил сосед мой шкуру Дочи. Что сделаешь, что сделаешь, Фросенька! Не умрем - живы будем. Оно, известно, обезлошадеть, как обезножить... Но ничего не поделаешь. Опять же за шкуру хоть трешницу - да дадут. А там утченки, тетеревишки - перебьемся до осени, а осенью, Фросенька, сама знаешь, и у воробья пиво. Самое главное - носа только не вешай..."

Никогда не видел я Нику хныкающим и недовольным. Но еще более прочно, чем дух, до удивления выносливо сухое, крепкое, как старый боб, жиловатое его тело. Долгое время я просто становился в тупик. Неуязвимость Ники к морозу, слякотной непогоде была для меня непостижимой, покуда он сам не открыл мне своего секрета.

Все мы видели его и смеялись, наверное, когда он собирал вокруг города падаль и свозил ее в Коровий лог: задолго до морозов приваживает он волков и лис к своей " бесплатной столовой".

Если у кого корова сдохла, лошадь околела - Ника уже тут как тут. Напросится и шкуру снять, и падаль за город вывезти.

Кому жаль пропастины? Пожалуйста, Никон Матвеевич! В таком разе называют Нику даже по отчеству.

Просыпается мой сосед чуть за полночь перевалит. Выйдет во двор: горы в дыму, воздух, как спирт, в носу щиплет. "Должен быть зверишка на приваде: ему и голодно и холодно - обязательно должен быть"...

Вскочит в избу, наденет латанные-перелатанные валенки, полушубок до плешин вытертый, на шею - шарфишко, на голову - треух заячий и заскрипел на гору Тарабайчиху, по которой спокон века ходят звери в Коровий лог. Торопится: путь не близкий - километра четыре и все в подъем.

Тихо ночью в горах. Сквозь дымное небо - звезды льдистыми брызгами. Чуть развидневать стало, когда добрался Ника до любимого своего "шиша" - здесь он взял не одного волка. Сел у скалы и замер. Сидит час, другой. Мороз берет в тиски, добирается до сердца. Еще света прибавилось: на стволах мушку видно.

"Где же, Ефросинья, черти бы тебя пощекотали?"

Но разоспалась, видно, баба. А мороз давит: дышать тяжко, ресницы смерзаются, сидеть неподвижно невмоготу.

И вот тут-то Ника и пускает в ход свой "секрет": начинает ежить нутро, и кончики пальцев в движение приводить... Вот провалиться мне на этом месте! Не стоять мне завтра зари в скрадке! Черт его знает, как это удается ему, не двигаясь, бесшумно греться, но только это совершенно верно. Видно, нужда, да собака - страсть охотничья - выучила Нику этому делу. Со стороны смотреть - сидит, словно бы мертвый, а нутро двигается, как у цыганки плечи в плясе. И вот уже согрелся он в своем гардеробе, где другой и в собачей дохе продрог бы...

А там проснулась и Ефросинья. Оделась, схватила сковородник, заслонку и марш к приваде.

Издалека от Коровьего лога заулюлюкала, загремела: погнала все, что было на упадях, в горы.

Услышал Ника, улыбнулся: "Вышла моя помощница, заиграла"...

В комок сжался. Курки у двустволки поднял. Вон что-то мелькнуло по хребту. "Один, два: волки!"...

Как осторожен бродяга зверь! Махнет, махнет, остановится, пощупает ноздрями морозный - воздух, назад оглянется - гремит. И опять скоком в спасательные горы.

Заметила волков и Ефросинья Федотовна - веселее загремела в заслонку. Истошно заголосила: "Никуничка! Не прозевай, миленький!"...

Ближе, ближе! И Ника вскинул свою "наложницу"...

Гордей Гордеич стал ковырять золу в потухшей трубке.

Охотники ждали повествования про Никин дуплет по волкам, но Туголуков поднял седеющую голову, обвел всех внимательным взглядом и неожиданно закончил не тем, чего ожидали слушатели:

- Значит, долго засидятся сегодня ночью Ника и Ефросинья Федотовна, значит, и на скрипке будет играть мой сосед и петь будет моя кума.

Горы на тридцать-сорок километров в окружности Ника знает, как свою табашницу. Знает он лис и волков чуть ли не на перечет. Где и какая лиса мышкует, где отдыхает днем, знает все перелазы и переходы.

Сколько буранных морозных ночей прокоротал он в убогой своей справе, увлеченный преследованием подраненного зверя на "мягкой постели", в "Теплом логу" -так он зовет утесистые хребты и темные, крутоберегие лога, где и в летний-то день жутковато!

Встал Ника на свежий след и не сойдет с него до тех пор, покуда не возьмет "в вид" зверя. А уж подобраться к нему Ника сумеет так, что диву даешься. Секрет и здесь свой у Козляткина. И не дай бог кому-нибудь из вас повторить его.

Издалека зайдет с подветренной стороны Ника к свернувшейся в таволге лисе или волку, прикорнувшему под надувом. Зверя Ника видит, несмотря на слезящиеся глаза, лучше, чем другой из нас в бинокль. Сбросит валенцы и босой, в одних шерстяных чулках по смерзшемуся снегу, так подберется, что иной раз, высунувшись из-за надува или хребта, почитай, рядом окажется. Ну, тут, конечно, Ника сумеет сыграть из своей "наложницы", если не даст она осечки. Недаром в прошлую зиму, больше всего скрадом в горах, да еще с помощью Ефросиньи Федотовны - нагоном взял он двадцать шесть лисиц и семь волков...

Да сталась с Никой нынче весной такая история, что не дай, не приведи, как говорится, никому из нас очутиться в его шкуре...

- Но, братцы! - взглянув на стенные ходики, вскричал Гордей Гордеич.- Время! - Мы тоже подняли головы: часы показывали два. Через полтора часа - в скрадки.

- Товарищи! Спать! Не хочу я, чтобы вы на заре, клюя носами и пуделяя по селезням, поносили бы злодея-Гордея...

- Не желаем спать! Кончай историю про Нику! - закричали хором охотники.

- Рассказывай! А что мазать будем - это уже не ваша забота. Я без того завсегда на первых выходах мажу милости нет...- Пуще всех старался молотобоец Тима Гускин.

- Ну, воля ваша, а только завтра, чур, не пуделять, не портить птицы,- сдался рассказчик.

- Все мы, охотники, как известно, с рождества ждем весны. Но, уверен, всех нетерпеливей ждет ее Ника.

Еще до весны, как говорится, семь верст, а он уже ожидает прилета первых уток. Выйдет ночью из прокислой за зиму избушки и слушает, ждет желанного свиста крыльев.

Хорошо мартовской ночью на дворе! Невидимая весна чувствуется во всем: и в хрусте подтаявшего за день снега у крыльца, и в почерневшей дороге, и в обмякшем воздухе.

Никто раньше Ники не укараулит прилета передовой стайки кряковых.

Дружная, как вам известно, задалась весна нынче! Налетела она, точно красная девка на добра молодца: не уходил бы со двора. Но особенно теплый, солнечный день выдался третьего апреля. Разморила Нику хмельная весенняя благодать. Лежал он на завалинке кверху брюхом и голубые глаза свои на небо пялил. А небо высокое, в белых барашках.

- Ну, Фросенька,- через окно жене крикнул Ника,- таких денек-другой и будем свежинку кушать...

Плохо спал Ника. На двор вышел, да так и не уходил: такая мягкая, да теплая нежилась, дремала ночь, ну, словно, тулупом бараньим воздух накрыт.

Стоит Ника босой, прислушивается, с ноги на ногу, как гусак, переступает. Тихо. Слышно, как с горы, пробивая путь под снегом, журчит вода.

И, вдруг... он ясно услышал в глубине неба жирное, бархатное шавканье селезня и серебрянный придушенно-страстный вскрик утки.

Бросился в темную избу Ника и закричал: "Фросенька! Утки прилетели!"

Потом схватил со стены скрипку, закрыл глаза и стал играть...

Утром, к Никиной радости, пошел теплый и спорый дождь. С гор хлынула вода. После обеда Ника не выдержал:

- Ударюсь-ка, я, Фросенька, на Шиловские луга. Вся утка с прилету на полыньях. Пока там разини-охотнички гадают - пришла - не пришла, а я-то наверняка знаю: есть! Я, Фросенька,...

Но Фросенька уже собирала мешок мужа.

Любит Ника первые свои выходы. И идет он на охоту не проезжей дорогой, где могут встретиться праздные люди, а в обход, горою: "Ты тут, можно сказать, литургию справляешь и этакое в сердце своем несешь на первых-то выходах, а он к тебе с грязными сапогами в душу норовит забраться... Знаем мы их!"

Дождь перестал. На солнцепеках выглянула, закурилась земля. Хлюпая, проваливаясь в снегу, пересек Ника луга, направляясь ко всем вам известному Большому затону. На незамерзающих родниковых полыньях затона он не один год бивал селезней с прилета. Все такие места вокруг города у него на учете.

На мысу у Ники скрадок в таловом кусту. Он только подновил его. Сел, подмял осоку, хохлясь, как гусыня на яйцах. Молча налетавшая пара кряковых, заметив Нику, столбом взмыла над скрадком. Ружье рядом, но курки не были подняты. Выстрелить пока утки были над сушей не удалось, отпустить дальше - будут вне выстрела. Ника "лопнул" и селезень упал в середину полыньи.

Первый селезень! Кто из нас не радовался, оглаживая дымчато-голубые его перья! И этот селезень качался в полынье, в сорока шагах от Ники, уронив в воду изумрудную голову и дробно перебирая морковио-красными лапами. Ветром относило его к другой, более широкой полыньи на быстрину реки. "Унесет!" Ника сбросил треух, полушубок, сапоги. Босые ноги обожгла колючая ледяная корка.

Нет, не буду рассказывать вам, друзья мои, как Ника Доставал селезня из полыньи четвертого апреля.

Сидеть в скрадке Ника уже больше не мог: зубы выбивали дробь. Схватив ружье, он побежал искать место для ночлега. Пробираясь с острова на материк, не узнал Лугов: снег стал, как кисель, воды прибавилось, канавы были полны. И снова урезал дождь. Ника выбрался на гривку и устроился в остожье. От раскисшего полушубка и разогревшегося тела повалил пар. Ника уснул. Вскочил от острого ледяного ожога.

- "Батюшки! Вода!.."

Ночь. Ветер и дождь, шум и треск ломающегося на роке льда. Как схватил ружье, селезня, как побежал, поминутно оступаясь в залитые водой ямы, помнит он Плохо. Врезалась ему в память только безбрежная ширь Коричневых полых вод, уродливо поворачивающиеся, занесенные с реки льдины, шум и треск заторов.

Наткнувшись на залитый по маковину можжевеловый куст, упал, ободрал лицо и руки. Волны подхватили его и поволокли...

"Караул!.. Тону!.." Но зацепился рукой за ветку и встал.

"На Мамину гриву, там деревья!" ...Ника сорвал с плеч двустволку и, опираясь на нее, как на костыль, побрел. Когда почувствовал по обмелевшей воде, по свисту рас Натаиваемых осин, что грива близко,- не выдержал и заплакал.

Скользя, обрываясь, расцарапав подбородок и руки, залез на дерево. Как поднялся на толстый сук и прививался ремнем к стволу - не помнит.

На рассвете ветер переменился и пошел снег. С Иваном Миронычем,- Гордей Гордеич указал на хозяина сторожки Дягилева, - нашли мы Нику утром; поехали на лодке спасать затопленных на островах зайцев. Был Ника весь обледенелый и синий. Мы с трудом сняли его с дерева.

Сегодня у нас четырнадцатое. Вчера, перед выходом на охоту, я снова зашел к своему соседу. Ника уже не бредил, не упрашивал Ефросинью Федотовну положить его на горячую печку и накрыть потеплее. Не стонал, как он стонал позавчера, рассказывая о своей беде. С ввалившимися глазами и щеками он выполз на завалинку и смотрел в сторону Шиловских лугов.

Услышав, что прорвало затор на Ульбе, Ника опустил голову и, как бы про себя, заговорил: "Хорошо теперь на Большом затоне, утки от селезней отбиваются, начинают жаться к гнездам. А селезни на подкряк прут - успевай стрелять только...".

Я сказал, что сегодня на Шиловские луга мы идем всей компанией. Ника поднял голову и повернулся ко мне: "И я, и я, пожалуй, стаскаюсь туда же...". Он с трудом поднялся с заваленки и, придерживаясь за стену, побрел в избушку.

И нельзя было узнать, плачет он или это слезятся глаза его: глаза у Ники всегда слезятся…